Лион
Фейхтвангер: отрывок из романа "Гойя"
— Мы идем в театр, в «Крус»,— сказала герцогиня Альба, когда он явился
к ней.— Дают «Враждующих братьев», пьеса, как я слышала, глупая, но
Коронадо играет дурака, а Гисмана — субретку, и куплеты, конечно,
очень хороши.
Гойю разозлил легкий тон, каким это было сказано. Неужели это введение
к ночи любви? Что она придумала?
Толпа мужчин ждала у дверей театра, чтоб посмотреть, как выходят из
карет и паланкинов женщины: это была единственная возможность увидеть
женскую ножку. Герцогиня Альба вышла из паланкина. «Что за соблазнительные
ножки,— крикнули ей из толпы,— нежные, круглые, так, кажется, и съел
бы». Гойя стоял рядом с мрачным видом. Он охотно полез бы в драку,
но боялся скандала.
В театр вел длинный темный коридор. Там было шумно и тесно, стояла
вонь, грязь, разносчики предлагали воду, сласти, тексты песен. Трудно
было пройти в такой толкотне и не запачкать платье и обувь.
Немногие ложи — женщины в сопровождении мужчин допускались только
в ложи — были уже проданы, и, чтобы получить ложу, Гойе пришлось долго
торговаться и заплатить втридорога.
Не успели они сесть, как в патио — в партере зашумели. Там тотчас
же узнали герцогиню Альба: ее приветствовали криками, хлопали в ладоши.
Еще более жгучий интерес проявляли—правда, менее шумно— женщины; они
сидели в отведенной им части театра, в гальинеро— курятнике, все до
одной в черных платьях и белых платках, как то было предписано, и
теперь все до одной повернулись к их ложе, раскудахтались, засмеялись.
Гойя старался придать своему массивному хмуром) лицу невозмутимое
выражение. Каэтана делала вид,
что весь этот шум ее не касается, и приветливо, спокойно беседовала
с ним.
Пьеса «Враждующие братья» была на самом деле глупым и жалким подражанием
одной из комедий Лопе де Вега. Беспутный младший сын отнял у добродетельного
старшего сына любовь отца и вытеснил его из сердца любимой девушки.
Уже в первом действии происходит дуэль на кладбище, появляются привидения,
злой брат изгоняет доброго в лес, а отца обрекает на голодную смерть
в башне. Крестьяне возмущены против своего нового жестокого господина,
публика тоже, и когда на помощь злому брату появился из зрительного
зала актер, игравший альгвасила — полицейского офицера, зрители заплевали
его и чуть не избили, ему пришлось клясться и божиться, что он не
полицейский, а всего-навсего актер Гарро.
— Кто вы, собственно, «чорисо» или, «полако»? — спросила герцогиня
Альба художника.
Мадридская публика, страстно любившая свой театр, уже лет пятьдесят
как разделилась на два лагеря: одни называли себя в честь некоего
давно умершего комика чорисо — сосиски, другие — полако, в честь некоего
аббата, который выступил с памфлетом в защиту соперничавшей труппы.
Гойя признался, что он чорисо.
— Я так и думала,— сердито сказала Каэтана.— Мы, Альба,— полако, еще
мой дед был полако.
Куплеты, исполнявшиеся после первого действия, оказались очень веселыми
и объединили оба лагеря, которые шумно выразили свой восторг. Затем
под лязг цепей и шуршание соломы началось второе действие — в башне.
Ангел в образе мужчины в коротких, согласно моде того времени, штанах,
но с крылышками за спиной, утешал заключенного в башню старика. Девушка,
не поверившая наговорам злого брата, встретила в глухом лесу изгнанного
графа; растроганная публика замерла в напряженном молчании. Герцогиня
Альба сказала, что сейчас можно незаметно уйти.
Они полной грудью вдохнули свежий вечерний воздух.
— Теперь мы отправимся в какую-нибудь из ваших таверн,— скомандовала
Каэтана.
Гойя, намеренно не поняв, предложил дорогой ресторан.
—Хотите к Сеферино? — спросил он.
—В какую-нибудь из ваших таверн,— повторила герцогиня Альба.
— В вечернем туалете идти в Манолерию нельзя,— смущенно возразил Гойя.
Манолерией назывался квартал на окраине, где жили махи и махо.
— Этого мне объяснять не надо,— быстро сказала герцогиня Альба своим
звонким голоском.— Я отправлюсь к себе, переоденусь и буду вас ждать.
Он вернулся домой в плохом настроении. Неужели же ради этого он претерпел
столько мук, выдумал опасное письмо о болезни маленькой Элены, поставил
на карту свою будущность? «Que verguenza»,— отозвался у него в душе
хриплый голос Агустина.
Прежде чем переодеться, он на цыпочках прошел в детскую, чтобы посмотреть
на Элениту. Она сладко спала.
Он переоделся в свой старый костюм и сразу превратился в махо. Дурное
настроение как рукой сняло, Франсиско был в состоянии блаженного ожидания.
Правда, костюм уже истрепался, штаны, ярко-зеленый жилет, короткая
красная куртка сидели на нем в обтяжку. Но в этом наряде он пережил
очень много, и переживания были все приятные. А когда он опоясался
широким шарфом и засунул за него нож — наваху, он почувствовал себя
другим человеком — молодым, жаждущим приключений. «Сутана на плечи,
ученость в голову»,— вспомнил он старую поговорку. Затем накинул длинный
плащ—капа, который, собственно, был уже запрещен, и надел широкополую,
закрывающую лицо шляпу—чамберго.
Закутавшись так, что его нельзя было узнать, Гойя отправился в путь.
Он усмехнулся, когда привратник герцогини Альба не захотел его впустить.
Он приподнял поля шляпы, и привратник осклабился. И Каэтана тоже улыбнулась
при виде Франсиско, как ему показалось, одобрительно. Сама она была
в дорогой яркой юбке и в пестро расшитом глубоко вырезанном лифе.
Волосы были убраны в сетку. Наряд ей очень шел, она свободно могла
сойти за маху.
— Куда мы пойдем?—спросила она.
— В винный погребок Росалии в Баркильо,— ответил Гойя.— Но у вас будут
неприятности из-за мантильи,— предостерег он, так как Эуфемия накинула
на нее мантилью, а тападу — женщину под вуалью в Манолерии недолюбливали.
Каэтана в ответ только ниже спустила мантилью на лицо.
—Позвольте мне пойти с вами, ласточка моя,—взмолилась дуэнья.— Я умру
со страха, пока вы будете в Манолерии.
— Вздор, Эуфемия,— строго сказала Каэтана.— Дон Франсиско мужчина
и сумеет меня защитить.
Кабачок был полон народа. Посетители сидели, пили, курили, разговаривали
мало, соблюдая кастильскую важность. Большинство мужчин было в широкополых
шляпах. Женщины — крепкие, среди них много красивых—все были с открытыми
лицами. В зале стоял густой дым. Кто-то играл на гитаре.
На новоприбывших смотрели со сдержанным любопытством, нельзя сказать
чтобы дружелюбно. Кто-то предложил Гойе контрабандный табак.
— Цена?—спросил Гойя.
— Двадцать два реала,— потребовал предлагавший.
— Что я тебе — габачо?—возразил Гойя; так презрительно называли иностранцев,
главным образом французов. — Шестнадцать реалов, как все дают, дам.
В разговор вмешалась девушка:
— Может быть, сеньор, вы купите вашей даме хотя бы сигару?—спросила
она.
— Я не курю,— сказала герцогиня Альба, не откидывая мантильи.
— А следовало бы,— заметила девушка. Парень же, сидевший рядом, заявил:
— Табак прочищает мозг, возбуждает аппетит и сохраняет зубы.
— Не мешало бы вашей даме сбросить мантилью,— подзуживала девушка.
— Успокойся, Санка — Цыплячья Нога,— сказал парень,— не заводи ссоры.
Но Санка стояла на своем:
— Скажите вашей даме, сеньор, чтоб она сбросила мантилью. В общественный
сад с закрытым лицом не Допускают, а здесь это уже и вовсе не годится.
Парень с другого столика заметил:
— А вдруг ваша дама — габача?
Франсиско предсказывал Каэтане, что ее мантилья вызовет озлобление.
Он знал нрав махо, он сам был такой же. Они не выносили назойливых
взглядов, считали себя истыми испанцами, испанцами из испанцев, и
не желали терпеть снисходительное любопытство посторонних. Кто приходил
к ним, в их кабачок, должен подчиняться их обычаям и не скрывать лица.
Гитарист перестал играть. Все смотрели на Гойю. Теперь ни в коем случае
нельзя было уступить.
— Кто это сказал про габачу?—спросил он. Он не возвысил голоса, говорил
невозмутимым тоном, посасывая сигару.
Наступило короткое молчание. Росалия, дебелая хозяйка, сказала гитаристу:
— Ну, ну, не ленись, сыграй-ка фанданго. Но Гойя повторил:
— Кто это сказал про габачу?
— Я сказал,— отозвался махо.
— Изволь извиниться перед сеньорой,— приказал Гойя.
— Незачем ему извиняться, раз она не скинула мантилью,— вмешался кто-то.
Замечание было правильное, но Гойе нельзя было это признать.
— Чего не в свое дело суешься?—сказал он вместо ответа и продолжал:—Сиди
и помалкивай, не то как бы ты не убедился, что я могу протанцевать
фанданго на трупе любого из вас.
Вот это был как раз подходящий разговор для Манолерии, он пришелся
по вкусу всем присутствующим. Но парень, назвавший герцогиню Альба
габачей, сказал:
— Так, теперь я считаю до десяти. И если за это время ты не уговоришь
твою красотку не чваниться и снять мантилью, тогда, любезный друг,
пеняй на себя. Хоть ты по доброте своей и не трогаешь меня, а все
же я дам тебе такого пинка, что ты до самого Аранхуэса долетишь.
Гойя видел, что теперь от него ждут решительных действий. Он встал,
капа — длинный плащ — соскользнул на пол, он нащупал наваху, свой
нож.
Но тут вдруг раздались громкие возгласы удивления. Герцогиня Альба
откинула мантилью. «Альба, наша Альба!»—кричали вокруг. А парень сказал:
— Извините, сеньора. Видит бог, вы не габача, сеньора. Вы наша, своя.
Такое поклонение, такое заискивание были еще противнее Гойе, чем предыдущая
перебранка. Потому что слова парня не соответствовали истине: Альба
не была здесь своей. В лучшем случае, она придворная дама, играющая
в маху. Ему было стыдно перед настоящими махами, что он привел ее
сюда. И тут же он думал, что и сам он, Франсиско Гойя, изобразил в
простонародных сценках для шпалер не подлинных мах,
герцогинь и графинь,— и его взяла еще большая
злость.
Она болтала с окружающими на их языке, и, казалось, здесь никто, кроме
него, не чувствовал, что за спокойными, приветливыми словами кроется
барская снисходительность.
— Идемте,— сказал он вдруг более повелительным тоном, чем сам того
хотел.
На мгновение герцогиня Альба с удивлением вскинула на него глаза.
Но сейчас же тоном любезного превосходства, чуть насмешливо пояснила
присутствующим:
— Да, сеньоры, к сожалению, нам пора. Господин придворный живописец
ожидает знатного вельможу, заказавшего ему портрет.
Вокруг засмеялись. Нелепость такого объяснения всем показалась забавной.
Гойю переполняла бессильная злоба.
Позвали паланкин.
— Приходите поскорее опять,— кричали ей вслед с искренним восхищением.
— Куда теперь?—раздраженно спросил он.
— К вам в мастерскую, конечно,— ответила она,— где ждет вас модель.
От этого обещания у него захватило дух. Но он знал, как она капризна;
настроение ее могло измениться еще дорогой.
Возбужденный, охваченный бессильным гневом, злясь на все, что сейчас
произошло, на ее причуды, на собственную беспомощность, раздираемый
досадой, надеждой, страстью, шагал он в темноте рядом с носилками.
А тут еще раздался звон колокольчика, навстречу шел священник со святыми
дарами. Носильщики опустили паланкин, герцогиня Альба сошла на землю,
Гойя расстелил для нее свой носовой платок, и все преклонили колени
и стояли так, пока не прошли священник и мальчик.
Наконец они добрались до дому. Ночной сторож открыл дверь. Они поднялись
в мастерскую. Гойя не очень ловко зажег свечи. Герцогиня Альба сидела
в кресле в ленивой позе.
— Здесь темно и холодно,— заявила она. Он разбудил слугу Андреса.
Тот принес два серебряных шандала с несколькими свечами и принялся,
брюзжа, медленно растапливать камин. Герцогиня Альба следила за ним,
лицо ее было открыто. Пока Андрее был в комнате, оба молчали.
Слуга ушел. В комнате царил теперь мягкий полумрак. На гобелене с
церковной процессией неясно виднелись огромный святой и исступленная
толпа; мрачный, с эспаньолкой, кардинал Веласкеса тоже был виден неясно.
Герцогиня Альба подошла ближе к портрету.
— Кому принадлежал этот Веласкес до вас?— задала она вопрос и себе
самой и ему.
— Это подарок герцогини Осунской,— ответил он.
— Да,— сказала она,— я помню, что видела его в Аламеде. Вы были ее
любовником? — спросила она тут же своим чуть резким, милым детским
голоском.
Гойя не ответил. Она все еще стояла перед портретом.
— Я многому научился у Веласкеса,— заметил он помолчав,— больше чем
у кого-либо другого. Она сказала:
— У меня в загородном доме в Монтефрио есть один Веласкес, небольшое
замечательное полотно, можно сказать, неизвестное. Если вы когда-нибудь
попадете в Андалусию, дон Франсиско, взгляните на него, пожалуйста.
Я думаю, оно было бы здесь очень уместно.
Она рассматривала рисунки, лежавшие на столе, наброски для портрета
королевы.
— Вы как будто намерены нарисовать итальянку почти такой же уродливой,
как на самом деле. Она не возражает?— спросила Каэтана.
— Донья Мария-Луиза умная женщина,— ответил Гойя,— и потому хочет
на портретах быть похожей.
— Да,— сказала Каэтана,— при такой наружности женщине приходится быть
умной.
Она села на диван. Удобно откинувшись на спинку, сидела она — миниатюрная,
с чуть напудренным матово-смуглым лицом.
— Я думаю нарисовать вас махой,— сказал он.— Или нет. Мне не хотелось
бы снова впасть в ошибку, изобразив вас в маскарадном виде. Я должен
понять, какая же Каэтана настоящая.
— Никогда вам ее не понять,— пообещала Каэтана.— Впрочем, я и сама
ее не знаю. Я серьезно думаю» что я больше всего маха. Мне нет дела
до того, что говорят другие, а ведь это как раз и характерно для махи.
— Вам не мешает, что я так на вас смотрю? — спросил он.
Она сказала:
_ Я на вас не обижаюсь, ведь вы же художник. Скажите, вы вообще только
художник? Всегда и вечно только художник? Чуточку поразговорчивее
вам бы все-таки не мешало быть.
Он все еще молчал. Она вернулась к прежней теме.
— Я воспитана, как маха. Мой дед воспитывал меня по принципам Руссо.
Вы знаете, кто такой Руссо, дон Франсиско?
Гойю ее слова не обидели, а скорее позабавили.
— Мои друзья,— ответил он,—по временам дают мне читать Энциклопедию.
Она быстро взглянула на него. Энциклопедия была особенно ненавистна
инквизиции; получить эти книги, читать их было трудно и опасно. Но
Каэтана не отозвалась на его слова и продолжала:
— Отец мой умер очень рано, а дед предоставил мне полную свободу.
Кроме того, мне часто является покойная камеристка моей бабки и указывает,
что я должна и чего не должна делать. Серьезно, дон Франсиско, изобразите
меня в виде махи.
Гойя помешал угли в камине.
— Я не верю ни одному вашему слову,— сказал он.— И махой вы себя не
считаете, и ночных разговоров с умершей камеристкой не ведете.— Он
повернулся и вызывающе посмотрел ей в лицо.— Когда мне этого хочется,
я говорю то, что думаю. Я — махо, хотя иногда и почитываю Энциклопедию.
— Правда,— любезно равнодушным тоном спросила герцогиня Альба,— что
вы как-то прикончили четверых или пятерых не то в драке, не то из
ревности? И должны были бежать в Италию, так как вас разыскивала полиция?
И правда, что в Риме вы похитили монахиню и только нашему послу удалось
вас вызволить? Или вы сами пустили эти слухи, чтобы придать себе интерес
и получить больше заказов?
Гойя подумал, что вряд ли эта женщина пришла в такой час к нему в
мастерскую только ради того, чтобы оскорблять его. Она хочет унизить
его, чтобы потом, после, не казаться себе самой униженной. Он взял
себя в Руки и ответил спокойно, любезно, шутливо:
— Махо любит говорить громкие фразы и бахвалиться. Вы же должны это
знать, ваша светлость.
— Если вы еще раз назовете меня «ваша светлость», я уйду,— возразила
Каэтана.
— Я не думаю, чтобы вы ушли, ваша светлость,— сказал Гойя.— Я думаю,
вы решили меня...— он искал слово,— ...меня уничтожить.
— Ну чего же ради мне хотеть тебя уничтожить, Франчо? — кротко спросила
она.
— Этого я не знаю,— ответил Гойя.— Откуда мне знать, что побуждает
вас хотеть то или иное?
— Это пахнет философией и ересью,— сказала герцогиня Альба.— Я боюсь,
уж не еретик ли ты, Франчо? Я боюсь, ты больше веришь в черта, чем
в бога.
— Уж если инквизиции надо заняться одним из нас,— сказал Гойя,— так
это скорее вами.
— Инквизиция не займется герцогиней Альба,— ответила она так просто,
что это даже не прозвучало высокомерно.— Впрочем,— продолжала она,—ты
не должен обижаться, если я и скажу тебе иногда что-нибудь гадкое.
Я не раз молилась пречистой деве дель Пилар, чтоб она была к тебе
милостива, уж очень мучает тебя дьявол. Но,— и она посмотрела на деревянное
изображение богоматери Аточской,— ты теперь уже не надеешься на пречистую
деву дель Пилар. А ведь прежде ты особенно на нее полагался, потому
что ты из Сарагосы. Значит, ты, ко всему прочему, еще и непостоянен.
Она встала, подошла к старинной, почерневшей деревянной статуэтке
и окинула ее взором.
— Но я не хочу говорить непочтительно о пречистой деве Аточской,—
сказала она,— а уж тем более об этой, раз она ваша покровительница.
Она, несомненно, тоже очень могущественна, и ни в коем случае нельзя
ее оскорблять.
И своею черной шалью
Альба бережно укрыла
Деревянную фигуру
Покровительницы нашей,
Богородицы Аточской,
Чтоб она не наблюдала
Предстоящей сцены. Гребень.
Вынула и, скинув туфли,
Стала чуть пониже ростом.
Деловито и бесстыдно
Расстегнула Каэтана
Юбку. Пламенем камина
Освещенная, шнуровку
Распустила...
